(1821-1867)
...... Избивайте Бодлера, господа! Да, избивайте, как сам он в одном из своих стихотворения в прозе рекомендовал дубасить нищих. Избивайте чем попало и почем зря. Распишите его розгами, хорошенько размоченными в слезах мещанской добродетели, искромсайте холодным скальпелем экзистенциализма, вцепитесь мертвой хваткой обыкновенной злобы, не освященной никакими изящными теориями, - о, что угодно, только не то равнодушие и облегченный вздох, с какими мы провожаем взглядом случайно встреченную похоронную процессию (ибо в повапленном деревянном конверте, отправляемом Всевышнему, - не наши скорбные каракули); что угодно, только не тот пустоватый обезьяний энтузиазм, с каким наше Отечество, издревле одурманенное сизым дымком азиатчины, встречает все, что исходит из Парижа, - от мировоззренческих фижм до тонко продуманного покроя панталон; что угодно, только не та себялюбивая слащеватость, не то ледяное парнасское прекраснодушие, какими предварил первое посмертное издание Бодлеровых "Цветов зла" Теофиль Готье: в каждой строке его предисловия слышится осторожная павлинья поступь - сей "непогрешимый поэт", кажется, очень внимательно рассматривает возникший перед глазами предмет, но в то же время ни на секунду не может забыть о великолепии собственного хвоста, сей "всесильный чародей французской литературы", всецело поглощенный обивкой кресел с изображением охотничьих сцен и синими цифрами на эмалевом блюдечке Времени, подобен пожилой барышне, безмятежно расшивающей разноцветным мелким бисером грубую власяницу... О, не пожалейте ногтей, обдерите весь этот великолепный мусор, доберитесь до колючей материи, доцарапайтесь до голой сути и - терзайте Бодлера! Терзайте что есть сил. ...... Ибо: "Исконная поза Бодлера, - писал экзистенциалист Сартр, - это поза человека, склонившегося над самим собой. Склонившегося подобно Нарциссу". Только Нарцисс был порабощен собственной красотой, теми слабыми намеками на величие, коими боги обычно отмечают бессмертный идиотизм. Бодлер же, неподкупный паладин Прекрасного, был заворожен собственными болячками и язвами, собственными пролежнями и свищами, гнилостно-сладким предвкушением сифилитических метаморфоз собственного профиля. И если вы прибавите к этой дьявольской живописи два-три синяка - честь вам и хвала! Тем самым вы усложните колорит этого вечного объекта самосозерцания. А то еще нужно этому объекту, упоенному собственными безобразием? ...... Избивайте - и воздастся вам! ...... Лучше, если вы, как крылатый серафим, камнем упадете в его опочивальню. Наш глубокомысленный век причины всех превратностей и коловратностей склонен искать ниже пояса. Что ж, кто ищет, тот всегда найдет (и именно там, где ищет). С каким детским восторгом подхватил наш век все сплетни о Бодлере, которые так к лицу ему самому! Во-первых, Бодлер, несомненно, мазохист, хотя, безусловно, и садист изрядный. Во-вторых, он вечный пленник Эдипова комплекса. В-третьих, он фетишист. В-четвертых, своего рода эксгибиционист. В-пятых, ненасытный мастурбатор. Но в-шестых и в-последних, конечно же полный импотент. ...... Господа, придумайте что-нибудь новенькое! И тем вы окажете неоценимую услугу Шарлю Бодлеру. Ведь одна из его дневниковых записей гласит: "Когда я внушу всему свету гадливость и омерзение - тогда я добьюсь одиночества". ...... Бодлер, неутомимый кузнец своего одиночества, положил немало сил на то, чтобы придать собственной репутации предельно отвратительные формы (или бесформенность). Не сам ли он соорудил ту аллегорическую черную виселицу на изласканном поэтами острове Афродиты, не сам ли себя вздернул, отдав на растерзание голодной стае нечисти свой смрадный уд (см. его "Поездку на Киферу")? Не сам ли, как говорят, распустил добрую половину свех грязных сплетен о себе? ...... Во всяком случае, когда в 1864 году сорокатрехлетний садовод Зла обосновался в Бельгии, он незамедлительно позаботился о том, чтобы обильно унавозить почву вокруг себя, и с нескрываемым удовольствием сообщал парижской знакомой:"Меня приняли здесь за полицейского агента (ловко подстроено!)... за педераста (я сам распространил этот слух, и мне поверили!)". На этом фоне уж вовсе невинными кажутся признания вроде следующего:"... в течение двух или трех месяцев я дал полную свободу своему нраву и с особенным наслаждением наносил оскорбления, показывая себя заносчивым, в чем я неподражаем, когда захочу. Но здесь этого недостаточно... чтобы быть понятым, нужно быть грубым". ...... Но как, как занесло его в эту "собачью страну", Бельгию? Зачем он здесь? ...... Кажется, он исчерпал Париж. Да и Париж исчерпал его. Скандальная известность автора "Цветов зла" устоялась и поскучнела. Сам автор, патентованный денди, истовый служитель культа собственного Я, несколько полинял и истрепался. Он все более мрачнел, появлялся на парижских улицах в потертой одежде, а завернув в какое-нибудь увеселительное заведение, с диковатым, зловещим видом бродил в толпе, пугая девиц. О, эти вульгарные животные!.. Быть может, именное во время таких прогулок и текли по ледовитым просторам его сознания караваны желчных инвектив, которыми он питал свое обнаженное сердце. "Женщина голодна - и хочет есть. Она испытывает жажду - и хочет пить. Она в течке - и хочет, чтобы ее... Великая заслуга! Женщина естественна, то есть омерзительна". "молодая девица как пугало, чудовище, убийца искусства... величайшая тупость в сочетании с величайшим распутством." Да и что же еще он мог сказать после того, как спросил у одной незнакомой девицы, известны ли ей стихи некоего Бодлера, и это пугало, это чудовище имело наглость прощебетать, что знает только Мюссе. ...... И что же после этого было сказать о Франции? "Француз - животное, обитающее на скотном дворе, и настолько одомашненное, что для него любой забор - неодолимая преграда. Взгляните на его художественные и литературные вкусы! Это животное латинской породы; нечистоты не претят ему ни в его доме, ни в литературе, в коей он просто скатофаг, - он обожает испражнения". ...... Впрочем, наверное, и ненависти может грозить пресыщение ввиду однообразия рациона. Парижский табльдот, как видно, опротивел и наскучил Бодлеру, ибо грозовые приступы святого омерзения сменились вялотекущей тошнотой; ибо "больной вулкан", в котором аристократический лед переплавлялся в огненную лаву, легко игравшую булыжником богохулений, теперь скорбел банальнейшей изжогой. Вулкан - и жалкая отрыжка, - какой чудовищный абсурд! Бежать, бежать немедленно! Куда угодно, лишь бы прочь отсюда! ...... Кто-то намекнул Бодлеру, что он мог бы поправить свои материальные дела чтением лекций в Брюсселе. Одна призрачная надежда привела под руку и другую: отчего бы не издать там свои сочинения? ...... И вот он здесь. Призрачные надежды очень скоро рассеялись, и реальность предстала перед ним во всей своей непристойной наготе. Дождь, дождь через день (о, это лишнее для "сумрачного короля страные всегда дождливой"). Черные деревья и цветы без запаха.. Но зато вонь, вонь повсюду, ужасная, непотребная вонь(какое изощренное истязание для "поэта ароматов"! и где же, где она, хваленная фламандская чистота?). И ни одного привлекательного лица на улицах. И почти ни единого существа, с которым можно бы было переброситься словом ("вы можете объехать Бельшию из конца в конец и не найти ни одной души, умеющей говорить..."). "Что за шайка негодяев! - писал он домой. - А я-то считал Францию вполне варварской страной, и вот принужден сознаться, что есть страна еще более варварская, чем Франция!" ...... Но нет худа без добра. Новый наркотик вонючего бельгийского образца оживил и омолодил его ненависть и презрение - чудотворные источники его существования, в которых он, как прежде, мог созерцать свой холодный, бесконечно возвышенный образ. Он задумал написать злой и смешной памфлет о Бельгии, он решил "отточить свои когти" на сером брюссельском камне, чтобы потом с окрепшей в потешном бою силой пройтись ими по Франции и уж навсегда порвать с "современной глупостью". ...... Что ж, "все к лучшему в этом худшем из миров" (так Бодлер отредактировал чрезмерный оптимизм вольтеровского Панглоса, своего сотоварища по срамному недугу). Кажется, он действительно немного ожил. Кажется, блеснул на сером бельгийском солнце, ненадолго, тускловато, мертвецки-матово, былой дендистский лоск. Вот он - на цыпочках ввиду фламандской грязи: "Медленными шагами, несколько развинченной, слегка женской походкой Бодлер шел по земляной насыпи у Намюрских ворот, старательно обходя грязные места и, если шел дождь, припрыгивая в своих лакированных штиблетах, в которых с удовольствием наблюдал свое отражение. Свежевыбритый, с волнистыми волосами, откинутыми за уши, в безупречно белой рубашке с мягким воротом, видневшимся из-под воротника его длинного плаща, он походил разом и на священника и на актера". ...... Позвольте, но неужели этот господин, этот изящный ряженый манекен, - неужели это и есть тот самый отверженный, что некогда лежал с еврейкою ужасной, "как возле трупа труп", и, лаская плоть полуплешивой девы, звал это чудище Лушеттой (Косоглазкой)? Неужели это он едва ли не одновременно обзавелся первым пушком над губой и сифилисом? Неужели это он так ужаснул своим поведением сурового отчима, что тот спровадил его в долгое морское путешествие, дабы соленый ветер хорошенько просифонил эти съехавшие набекрень юные мозги, а их мятежный обладатель, не дотерпев до Калькутты, куда нес его корабль, развернулся на сто восемьдесят градусов и на всех парусах устремился в Париж - проматывать отцовское наследство? Неужели это он погрузился в безды такого изощренного распутсва, что исполненная гуманизма подня в судебном порядке установалиа над ним опеку? Неужели это он много лет путался с озлобленным существом, в плоти которого было столько же самых низменных инстинктов, сколько воды в огурце, - с квартеронкой Жанной Дюваль, служившей статисткой, экзотической куклой в каком-то театрике; с этой "черной Венерой", которую вернее было бы назвать суккубой, исшедшей из ада, чтобы попеременно то блазнить его одурманивающим бесстыдством, то наставлять ему рога, чтобы он то закладывал ее драгоценности и мебель, то впадал в бешенство от ее наглости и невежества ("создание, которе не восхищается мной" - в глазах Бодлера едва ли не тягчайший ее грех) и в конце концов избивал ее, как послдений кабацкий забулдыга (и это - "вместор того чтобы показать ей, как должен вести себя такой человек, как я", - сокрушался Бодлер, когда его подругу, ввиду слабости к спиртному, разбил паралич)? Неужели этот господин - невольник вина и опия? Неужели, наконец, это он состоял под судом за книгу стихов, "оскорбляющих общественную нравственность", говоря языком протокола? Неужели тот самый? .................................................................................................................О.ДОРОФЕЕВ |
Используются технологии uCoz